Когда размышляешь о великом подвиге Сахарова, невольно возникает образ Сына Человеческого, который около двух тысяч лет тому назад ступал босыми ногами по земле Галилеи, пытаясь нести людям истину.

Можно ли было надеяться на успех борьбы нескольких самоотверженных людей с могущественным аппаратом власти, власти бесчеловечной, построенной на фашистском принципе «цель оправдывает средства»? Подвиг Сахарова в том, что он поверил в возможность успеха и не отступался ни в Горьком, когда «врачи» валили его на пол и выкручивали руки для насильственных уколов, ни на Съезде народных депутатов, где его слова заглушало улюлюканье «агрессивно-послушного большинства».

Когда пытаешься писать о человеке, перед которым преклоняешься, главное желание — не примешивать себя. Но это невозможно без потерь. Чтобы дать представление о времени и о людях, живших рядом с Андреем Дмитриевичем, мне волей-неволей придется рассказывать о событиях, в которых он непосредственно не участвовал. Мне кажется, что даже самый малый эпизод, имеющий отношение к Андрею Дмитриевичу, заслуживает упоминания.

Я впервые встретился с Сахаровым в 1947 году, когда он попросил меня быть оппонентом на защите его кандидатской диссертации. Речь шла о корреляции электронов и позитронов при рождении пар. Должен признаться, что я не оценивал тогда масштаба этого человека. Я увидел просто очень талантливого начинающего физика.

После этого А.Д. надолго исчез из моего поля зрения; он стал заниматься атомными секретами. В 1950 году в Институт атомной энергии, где я тогда работал, пришел отчет А.Д. Сахарова и И.Е. Тамма, в котором И.В. Курчатов попросил меня разобраться. Они предлагали проект установки для управляемого термоядерного синтеза. Из этой удивительной идеи возникли современные сооружения, задача которых — осуществить термоядерный синтез практически. Пока это удалось только в лабораторных условиях. Когда в результате этих усилий появится экологически чистый источник неограниченной энергии, человечество еще не раз вспомнит имя Сахарова не только как великого гуманиста, но и как великого ученого.

В конце отчета рукой Сахарова было приписано (цитирую по памяти): «Надеюсь, что осуществление этой идеи даст в руки нашей стране такой источник энергии, который позволит противостоять империализму». Эта наивная фраза прояснила мне его отношение к работе над водородной бомбой. В то время я уже понимал, в какие руки попадет ядерное оружие, и решил, что не буду заниматься засекреченными работами. К счастью, Курчатов, который очень хорошо ко мне относился, догадавшись об этом, выделил мне отдельно сектор, в задачи которого входила фундаментальная, а не прикладная ядерная физика. Позже слова А.Д. перестали казаться странными. Разумеется, он мог заниматься ядерным оружием только будучи уверенным, что работает на благо людей. В своей автобиографии Андрей Дмитриевич пишет: «...Двадцать лет — непрерывная работа в условиях сверхсекретности и сверхнапряжения сначала в Москве, затем в специальном научно-исследовательском секретном центре. Все мы тогда были убеждены в жизненной важности этой работы для равновесия сил во всем мире и увлечены ее грандиозностью».

Вынужденное общение с теми, кто вершил судьбы нашей страны, помогло ему быстро понять, к каким страшным последствиям может привести созданное им оружие в руках этих беспринципных и невежественных авантюристов. Можно представить себе, какой трагедией было для него освобождение от иллюзий...

Новый период нашего общения начался после избрания 32 летнего Сахарова прямо в академики, минуя членкорскую стадию. Его научный масштаб к этому времени был уже очевиден даже для тех, кто не знал деталей его закрытых работ. Мы встречались на заседаниях Отделения ядерной физики и часто разговаривали на научные и ненаучные темы. В то время А.Д. был увлечен своей идеей получения сверхсильного магнитного поля с помощью взрыва. Именно этим методом в 1964 году было получено самое сильное на Земле магнитное поле — 25 миллионов гаусс.

В 60-х годах Сахаров начал заниматься политикой. Поразительно, что в это же время, в 1966 году, он сделал лучшую свою работу по теоретической физике — удивительное по глубине исследование по космологии. В 1968 году он опубликовал за границей первую из своих пророческих книг, которая в то время многим показалась наивной. Но, как сказал Шопенгауэр, талант попадает в цель, в которую никто попасть не может, гений попадает в цель, которую никто не видит.

Андрей Дмитриевич несколько раз давал мне понять, что хотел бы привлечь меня к общественной деятельности. Однажды в ответ на его конкретное предложение я сказал, что это решительно изменило бы тот образ жизни, который я для себя избрал. Замечательна была реакция Андрея Дмитриевича. Мне не пришлось объяснять, что я не обладаю гражданским темпераментом и мужеством, необходимым для инакомыслящего, и не хочу потерять внутреннюю свободу, без которой для меня невозможны занятия наукой и даже сама жизнь. Он понял и принял мой отказ.

В 1978 году, в знак пpотеста пpотив пpеследований диссидентов в СССР многие зарубежные ученые отказались приехать в Москву на Международную конференцию по калибpовочным теоpиям. Перед началом заседаний, когда все уже собрались в зале — и наши, и немногие приехавшие из-за границы, — Андрей Дмитриевич подошел к доске и написал большими буквами: «Спасибо всем, кто не приехал!» Зал сочувственно загудел, а к доске по пpосьбе пpедседателя подошел молодой человек и торопливо стер надпись.

В конце января 1980 года Сахаров, лишенный всех наград и орденов, был сослан в Горький. Поводом послужили его выступления в западной печати против бессмысленной и преступной войны в Афганистане. Начался горьковский период жизни Сахаровых. Вскоре прошел слух, что на очередном собрании его собираются исключать из Академии. Накануне собрания я поехал в Узкое, чтобы выяснить справедливость этих слухов и посоветоваться с находившимся там секретарем одного из отделений Академии.

Вечером того же дня я приехал к Петру Леонидовичу Капице. Я сказал ему, что никогда не был диссидентом, но если будет поднят вопрос об исключении Андрея Дмитриевича, заявлю на собрании все, что думаю. Среди прочего повторю то, что сказал мне Лев Андреевич Арцимович незадолго до своей смерти: «Если зайдет речь об исключении Сахарова, я выйду на кафедру и попрошу показать мне хотя бы одного из присутствующих в этом зале, кто сделал для страны больше, чем он». Петр Леонидович сказал мне: «Начните, а более пожилая часть Вас поддержит...» Когда мы исчерпали эту тему, Капица стал читать мне свои письма, теперь уже опубликованные, которые он писал Сталину и другим членам правительства по разным случаям, в частности, по поводу ареста академиков Ландау и Фока.

К чести Академии, вопрос об исключении Сахарова не ставился.

В ноябре 1981 года, когда я узнал, что Андрей Дмитриевич и его жена объявили голодовку, я, помимо тревоги за их здоровье и жизнь, очень остро почувствовал опасность возможных последствий, начиная с размещения в Европе американских ракет, которых тогда еще не было, и кончая полным прекращением всех научных контактов. Не все понимали, что повод голодовки — требование разрешить Лизе Алексеевой выехать к ее мужу, сыну Елены Георгиевны — продиктован не родственными чувствами, а стремлением защитить права и достоинство каждого человека. Как рассказала мне недавно Елена Георгиевна, даже Лидия Корнеевна Чуковская огорчалась, что поводом послужила личная причина, а не требование освобождения Анатолия Щаранского. Присутствовавшая при этом мать Щаранского воскликнула: «Как вы не понимаете, что так он борется за всех!»

Несколько членов Академии пытались помочь Андрею Дмитриевичу. Расскажу о попытке, в которой участвовал сам. Все, с кем я разговаривал в Президиуме Академии наук, очень сочувственно относились к усилиям спасти Сахарова. Поэтому мне своевременно сообщили о совещании по поводу Сахарова у президента Академии А.П. Александрова. Должен был приехать Андропов, но в последний момент выяснилось, что вместо него будет его заместитель. До начала заседания я подробно высказал вице-президенту Е.П. Велихову свои соображения о возможных трагических последствиях голодовки. Потом стал поджидать в нижнем вестибюле Александрова, к которому в эти дни невозможно было попасть. У меня было всего несколько минут, пока мы поднимались по лестнице.

Я сказал: «Есть только один ключ к решению проблемы. Нужно безоговорочно согласиться на его, в сущности, пустячную просьбу. Отказ приведет к непредсказуемым последствиям для нашей науки». На это Александров, повторяя версию КГБ, ответил: «Вините во всем его жену». Я возразил, что у него неверная информация. Андрей Дмитриевич — человек совершенно независимой мысли и делает все по глубокому внутреннему убеждению.

Позже я через Велихова передал Александрову краткую записку, в которой по пунктам перечислялись доводы, требующие немедленно устранить причину голодовки. Записка начиналась с заявления, что для Академии — и не только для нее — более важной проблемы сейчас не существует, поэтому вопрос должен решаться на самом высоком уровне. До меня дошли слухи, что один из наших правителей сказал — кто такой Сахаров, чтобы поставить нас на колени? Поэтому я включил, быть может, наивную фразу: «Великодушие сильного подчеркивает его силу». Из опасения, что наблюдавшие за Сахаровым «врачи в штатском» применят насильственное кормление, я написал в одном из пунктов: «Следует учесть его необычные душевные качества; неосторожные меры принуждения могли бы привести к непредсказуемой реакции и роковому исходу».

Совещание у Александрова ни к чему не привело. Заместитель Андропова заявил, что они «контролируют ситуацию».

На Александрова было оказано большое давление — телеграммы в защиту Сахарова шли с разных концов Земли. Трудность, по-видимому, состояла в том, что Андропов был решительно против удовлетворения просьбы Сахарова. Мне стало ясно, что нужно любым способом побудить Александрова пойти к Брежневу и добиться решения.

Поздно вечером я пришел к моему давнему знакомому В.Р. Регелю, близкому другу Александрова, и несколько часов, не стесняясь в выражениях, объяснял ему, какую жалкую память оставит о себе его друг и каким позором будет на века покрыто его имя в случае рокового исхода. Я встретил полное понимание Вадима Робертовича и его жены. Этой же ночью он поехал к Александрову домой и говорил с ним в присутствии жены Анатолия Петровича, доброй и умной женщины. Мне кажется, ее присутствие сыграло решающую роль. На следующий день Александров поехал к Брежневу и добился положительного решения.

Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна голодали семнадцать дней...

Через некоторое время я послал Андрею Дмитриевичу в Горький свою книжку «Поиски истины». В ответ получил телеграмму с уведомлением о вручении, которую храню как реликвию: «Спасибо за книгу за все восклицание ваш Андрей Сахаров».

Сахаровы вернулись в Москву в декабре 1986 года, проведя в ссылке семь лет без одного месяца, тогда как «по закону» предельный срок ссылки — пять лет.

В первый же день приезда Андрей Дмитриевич отправился на семинар в Физический институт им. П.Н. Лебедева. На следующий семинаp, 30 декабpя, я пришел туда, чтобы его повидать. Помимо известных мне физиков, на семинар пришли журналисты Юрий Рост и Олег Мороз. После окончания семинара они предложили отвезти А.Д. и меня домой. По дороге Андрей Дмитриевич рассказал, как закончилась горьковская ссылка. Повторю его рассказ так, как он мне запомнился.

Совершенно неожиданно к Сахаровым пришли монтеры и поставили телефон. На следующий день позвонил Михаил Сергеевич Горбачев и сказал, что принято решение, согласно которому они могут вернуться в Москву. Андрей Дмитриевич ответил: «Спасибо, но на днях в чистопольской тюрьме погиб мой друг Анатолий Марченко. Он был первым в списке, который я Вам послал. В советских тюрьмах томится много узников совести, и их всех нужно освободить». Горбачев возразил, что среди них есть разные люди. «Все равно, — настаивал Сахаров, — освободить нужно всех». Горбачев не согласился с этим, но Андрей Дмитриевич не отступал: «Умоляю Вас вернуться к этому вопросу. Это необходимо для Вас лично, и для международного престижа нашей страны...» Этим поразительным разговором закончилась семилетняя ссылка Сахаровых.

Но и после их возвращения долгое время существовал негласный запрет упоминать имя Сахарова в печати и на телевидении. Я с этим непосредственно столкнулся. В 1987 году телевидение снимало фильм «Сомневаюсь в явном, верю чуду...», посвященный науке и ответственности ученого, в котором я принимал участие. Одним из эпизодов фильма была моя беседа в рабочем клубе на Ленивке. Мне задали вопрос о Сахарове. Когда я ответил, поднялся молодой человек и сказал: «Я почувствовал Ваше волнение, когда Вы говорили об Андрее Дмитриевиче, и считаю долгом нашего собрания вынести постановление о допущенном в отношении Сахарова нарушении прав человека».

Вскоре выяснилось, что руководство Центрального телевидения приказало выбросить весь кусок с упоминанием о Сахарове. Тогда я написал письмо на имя члена Политбюро А.Н. Яковлева. Оно заканчивалось такими словами: «А.Д. Сахаров — не только крупнейший физик, но и мыслитель с глубокими и неожиданными гуманитарными идеями. Он с одобрением и доверием относится к происходящим у нас переменам, но для того, чтобы привлечь его к общественной жизни, следует, как мне кажется, прежде всего восстановить его доброе имя в стране, для которой он так много сделал.

Упоминание о нем в телефильме, сделанное неофициальным лицом — деликатное и достаточно эффективное начало этого справедливого дела.

Надеюсь на Вашу помощь».

Через некоторое время мне сообщили, что фильм выходит без купюр.

В 1988 году в Москву приехал выдающийся американский физик Дэвид Гросс. Он попросил меня помочь ему встретиться с Сахаровым. Андрей Дмитриевич знал Гросса и как физика, и как общественного деятеля. Он выкроил из своего расписания время для встречи и попросил меня в ней участвовать. Разговор начался с обсуждения происходящих у нас перемен. Мы все тогда воспринимали их как начало перехода к подлинно демократическому обществу. Затем разговор перешел к науке. Меня поразило, с какой живостью А.Д. реагировал на научные новости. Особенно его волновали последние результаты в теории квантовых струн, которой он больше всего интересовался еще до возвращения из Горького.

В том же году в Москву приехал известный физик, профессор института Вейцмана, Гарри Липкин. Он в числе многих зарубежных ученых прилагал большие усилия для освобождения Сахарова. Я пригласил его с женой в гости. Андрей Дмитриевич, узнав, что Липкин будет у меня, позвонил мне и спросил: «А что если мы с Люсей сейчас к вам приедем?» Надо ли говорить, как мы обрадовались! Была вкусная еда, и все ужинали с большим аппетитом. Потом А.Д. и Елена Георгиевна подробно рассказывали о своей поднадзорной жизни в Горьком. Невозможно было без кома в горле слушать этот перечень издевательств и беззаконий. Елена Георгиевна безжалостно описала горьковские мытарства в воспоминаниях, напечатанных в журнале «Нева».

В этот вечер я сделал несколько фотографий для Сахаровых, Липкиных и для себя...

Еще одна неожиданная встреча произошла, когда я приехал на несколько дней в Стэнфордский университет для доклада на семинаре. Меня поместили в кабинете отсутствовавшего в то время Сиднея Дрелла, большого друга Сахаровых. На столе я увидел фотографию обнявшихся Андрея и Люси. Они были такими счастливыми, что я лишний раз понял — все, кто любил Андрея Дмитриевича, должны поклониться в пояс Елене Георгиевне за счастье, которое она ему подарила, несмотря на все тяготы их жизни, и за ее великое мужество, которое позволило ей с достоинством нести звание подруги Сахарова.

Осенью 1988 года А.Д. попросил меня войти в инициативную группу по созданию «Московской трибуны». Когда я выразил опасение, что не смогу уделять достаточно времени, он возразил: «Мне бы хотелось, чтобы Ваше имя было в числе инициаторов». Теперь я очень рад, что согласился. Это позволило мне провести несколько вечеров на знаменитой кухне Сахаровых и познакомиться с замечательными людьми, которых я до того знал только по их статьям. Там присутствовали А.М. Адамович, Ю.Н. Афанасьев, Л.М. Баткин, Ю.Г. Буртин, Л.В. Карпинский, Ю.Ф. Карякин, Р.З. Сагдеев. Андрей Дмитриевич возлагал на «Московскую трибуну» большие надежды и очень торопил с ее организацией.

Просматривая список предполагаемых членов, я с удивлением обнаружил имя одного потерявшего разум математика. Когда я спросил А.Д., как оно там оказалось, ответ поразил меня своей наивностью: «Я понадеялся, что в нашем обществе он переменится...» Удивительно, как сочеталась в нем величайшая глубина мысли с детской верой в добрые качества людей!

Значительность человека проявляется в способности совершать поступки, ему не свойственные, продиктованные чувством долга. Можно представить себе, как мучительно трудно было Сахарову преодолеть прирожденную деликатность и ударить по лицу подлеца, написавшего клеветническую книгу. С тех пор эта пощечина горит на лицах всех, кто из выгоды или из трусости подписывал лживые письма. Эта черта Сахарова с особенной силой проявилась на Съезде народных депутатов и на заседаниях Верховного Совета.

Телевизор позволил миллионам людей почувствовать правду и боль его тихих непреклонных слов, прерываемых окриками председательствующего. Немая речь Сахарова перед выключенным микрофоном приобрела значительность символа, — символа, который поможет людям разогнуть спины и вселяет надежды на победу добра и разума. Рядом с нами жил Пророк, и труден был его путь на Голгофу...

Из сборника «Он между нами жил», 1996.