Явление Андрея Сахарова — чудо.

Был самый молодой член советской Академии наук, поглощенный сложнейшими проблемами физики, почитаемый коллегами и властями, трижды награжденный высшим орденом страны — Золотой звездой Героя Социалистического Труда и государственными премиями. Его будущее представлялось таким же безмятежным, как и прошлое...

А он внезапно — для стороннего взгляда внезапно — свернул с накатанного пути, начал защищать несправедливо осужденных и преследуемых — крымских татар, которым не позволяют вернуться в Крым; немцев, которых не отпускают в Германию; евреев, которых не отпускают в Израиль; православных и католиков, баптистов и пятидесятников, гонимых за свои верования; рабочих, утесняемых начальством; добивался политической амнистии и отмены смертной казни.

Он пришел в Союз писателей, когда исключали Лидию Чуковскую; когда позвонили, что у кого-то идет очередной незаконный обыск, он, не найдя машины, приехал на попутном автокране. В Омске судили Мустафу Джемилева. Милиционеры силой вы­ толкали из коридора суда академика Сахарова и его жену Елену Боннэр. В Вильнюсе судили Сергея Ковалева — и опять Сахаров стоял у дверей. И в Калуге, когда судили Александра Гинзбурга. И в Москве, когда судили Анатолия Щаранского. И так множество раз... И уже перенеся инфаркт, он ездил в Якутию навещать сосланного друга, они с женой двадцать километров прошли пешком по тайге.

Его вызывали прокуроры и руководители Академии. Предостерегали. Уговаривали. Угрожали. К нему в квартиру вламывались пьяные хулиганы, палестинские террористы, некие «родственники» погибших в метро во время взрыва, оравшие, что он защищает убийц. По телефону и в подметных письмах ему обещали убить его детей, внуков. Из его стола выкрадывали рукописи. И, наконец, его бессудно выслали в Горький, под домашний арест, под надзор целого подразделения мундирных и штатских охранников.

Но он не сдается. Снова и снова продолжает отстаивать права человека, призывать к справедливости и к политическому здравому смыслу.

Восхищаясь подвигом Сахарова, многие забывают о глубочайшем трагизме его жизни. И — о смертельной угрозе, которой он подвергается. Трагична судьба Сахарова, потому что душа его разрывается между страстью к науке («... больше всего на свете я люблю реликтовое излучение...») и любовью к людям, не к абстрактному человечеству, а именно вот к этому страдающему, обиженному человеку.

Он тяжело болен. Он живет в постоянном нервном напряжении. И с каждым днем нарастает опасность для его физического существования.

Противники не могут его понять, называют блаженным чудаком, безумцем. Гораздо больше тех, кто видит в нем святого подвижника.

И нередко можно услышать голоса: «Откуда в нашей стране в наше время это непостижимое, необъяснимое чудо?»

Еще до того, как о Сахарове узнал мир, он, возражая министрам, маршалам и самому Хрущеву, настаивал на прекращении ядерных испытаний. Он выступал против шарлатана Лысенко, когда тот еще был всесилен.

Он отдал все полученные им государственные премии, больше ста тысяч рублей, на строительство онкологических больниц.

Откуда же он такой?

Андрей Сахаров единственен в своем роде и, как истинное чудо, не может быть объяснен полностью. Гений ученого — Божий дар. Однако, можно попытаться проследить истоки его мировосприятия, истоки тех нравственных сил, которые сделали его духовным вождем, олицетворением лучших надежд современной России.

С детства Андрей Сахаров дышал воздухом русской интеллигентности. Род Сахаровых с конца 18-го века — несколько поколений сельских священников. Прадед, Николай Сахаров, был протоиереем в Арзамасе, которого прихожане чтили за доброту и за просвещенность. Дед, Иван Николаевич, первым ушел из духовного сословия, стал адвокатом, переехал в Москву. В начале века был редактором сборника «Против смертной казни»; был знаком и сотрудничал с В.Г. Короленко; друг толстовской семьи, музыкант А. Гольденвейзер был крестным отцом Андрея Дмитриевича. Отец — Дмитрий Иванович — стал физиком. Наши ровесники учили физику по его учебнику. Д.И. Сахаров был не только физиком, но и талантливым пианистом.

С первыми сказками бабушки, со звуками пианино, на котором играл отец, со стихами и книгами воспринимал Андрей ту духовную культуру, из которой выросли его представления о добре и зле, о красоте и справедливости.

Мы несколько раз слышали, как он читал наизусть Пушкина, тихо, почти про себя: «Когда для смертного умолкнет шумный день...» Он сказал однажды: «Хочется следовать Пушкину... Подражать гениальности нельзя. Но можно следовать в чем-то ином, быть может, высшем...»

Говорили о том, как Пастернак восхищался Нобелевской речью Камю, и Андрей Дмитриевич заметил: «Это по-пушкински, это — пушкинский кодекс чести...»

Вдвоем с братом Юрием они по-юношески азартно, перебивая друг друга, читали вслух «Перчатку» Шиллера и вспоминали свою детскую игру: один «мычал» ритм, а другой должен был угадать, какое стихотворение Пушкина тот задумал.

С Еленой Боннэр и Андреем Сахаровым мы познакомились в 1971 году на поэтическом вечере Давида Самойлова в Доме писателей. С тех пор мы нередко вместе читали стихи Пушкина, Тютчева, Ал. Конст. Толстого, Ахматовой, Арсения Тарковского, Самойлова, слушали песни Окуджавы и Галича.

Не только духовные традиции прошлого, не только литература воспитывали мироощущение Сахарова. Он был сыном своего времени. Школьником, студентом, молодым ученым, участвуя в разработке атомного оружия, он верил в идеалы социализма, верил в праведное величие своей страны. Но именно потому, что он верил глубоко, искренне и чисто, он тем острее воспринимал пропасти между идеалом и действительностью и, созревая, тем мучительнее пережил крушение юношеской веры.

В 1978 году в интервью газете «Монд» о десятилетии Пражской весны он сказал, что в то время начался решающий перелом в его судьбе. В июле 1968 года он впервые опубликовал меморандум о мирном сосуществовании двух общественных систем.

Сто лет тому назад Достоевский в речи о Пушкине сказал: «Быть настоящим русским значит быть всечеловеком». Сегодня это вновь подтверждает Андрей Сахаров.

Сахаровский сборник, New York, 1981